еще один Портрет актрера видимо из курсовой будущего театрального критика
http://blogs.mail.ru/mail/greza76/713FF6B642C208E5.html Портрет
Работа по критике
И постоянный трепет…
На сцене сидела едва ли не вся труппа театра. Молодежный устроил обсуждение спектакля «Берег Утопии». Кто-то раскинулся на стуле, как на троне, кто-то весь устре-мился в зал, одни отрешенно слушали зрителей, другие улыбались, словно ощущая свое превосходство над говорящими.
У кулисы, ссутулившись, сидел мужчина. Голова опущена, руками он обхватил се-бя, то ли сдерживаясь, то ли защищаясь от людей. Вся фигура нервно напряжена. Чей-то вопрос будто подбросил его вверх. Все еще сдерживая себя, он заговорил. Голос дрожит от волнения, порой набирая высоту, порой снижаясь, а в глазах – возмущение. Нервное возбуждение грозит прорваться гневной тирадой, обличительным монологом и, забрав все силы, отпустить. Слова теснятся, обгоняя друг друга, словно актер спешит сказать все, чем живет, чем волнуется душа его. Кажется, еще немного и не Евгений Редько будет на сцене, а только что сыгранный им персонаж.
Редько и сам признавался, что Белинский для него важен и труден, как герой и личность.
«Долгое время не мог читать ни одну страницу его сочинений. Не понимая хода его мысли, я не мог мыслить как он. А я должен приблизиться, должно сквозить мое понима-ние».
Это свое понимание Редько обрел и привнес в знакомый с детства образ пламенно-го борца. И оказалось, что Виссарион Григорьевич не только и не столько пламенный бо-рец, сколько человек, со своими слабостями и комплексами, своими бедами и радостями. Редько вычитал в его образе человечность, прежде всего. Его Белинский – нервный, порой до истерики, человек, которому мешают руки и не поддается собственное тело. Он несу-разен и смешон, не очень образован и заносчив, он мечтатель и скептик. Но при этом бес-конечно предан своим друзьям, умен и талантлив.
Рисунок роли состоит из ломаных линий, нервность – основная черта персонажа. Первое появление его вызывает смех в зале. Ссутулившись, закинув небольшой чемодан-чик на плечо, он врывается на сцену, моментально внося в размеренное течение жизни Ба-куниных хаос и энергию. Эта самая энергия переполняет его, не дает минуты постоять спокойно и говорить неспешно тоже не позволяет. Голос его надрывен, так говорят люди, чувствующие себя не в своей тарелке. Он то бросает вещи, то снова подхватывает их, об-нимает Мишеля (его роль играет Степан Морозов)… В раю Премухина он чувствует себя чужим. Тут «все квакает и плещется, тут ощущаешь единение с абсолютом» и при этом нет гармонии. Идеальную картинку все время что-то нарушает: то наказанная дворовая девка, то Мишель, норовящий подколоть, - а всего больше то, что его не понимают тут, эти милые, добрые образованные люди говорят с ним на разных языках.
Вот опускается вечер, вся семья устраивается не веранде – закат смотреть. И Тать-яна вдруг обмолвилась о статье Белинского.
Он стеснен, ему неловко, Белинский Редько закрывается руками, которые он все время не знает куда деть. Они ходят ходуном, он то отмахивается ими от слов Татьяны, то закрывает ими лицо… И неожиданно преображается. Это Мишель ненароком упомянул о том, что его друг не знает языков.
Он словно вырастает на глазах : выпрямляется спина, голова высок поднята, руки, наконец, перестают ходить ходуном. Теперь они говорят вместе с ним. В глазах горит пламя, сжигающее его. Он, словно обретает силу и мощь. Голос перестает дрожать, всяче-ская неуверенность пропадает. Он не говорит, размышляет о том, что тревожит его:
«Нет, все дело в том, что на вопрос, как сделать часы, ответ один для всех. Стать часовщиком или астрономом может любой. Но если мы все захотим стать Пушкиным... если вопрос в том, как сделать стихотворение Пушкина? - или что делает одно стихотво-рение, или картину, или музыкальное сочинение великим, а другое нет? или что такое красота? или свобода? или добродетель? - если вопрос как нам жить? тогда разум не дает ответа или дает разные ответы. Так что здесь что то не так. Божья искра в человеке - это не разум, а что-то иное, это какая-то интуиция, или видение, или может быть минута вдохновения, переживаемая художником...»
Он говорит все громче и взволнованней, голос дрожит, и он не замечает никого и ничего. Нет, обличать он никого и не думал, да и возражать не хотел, но что-то всколых-нуло все в нем и понесло, подхватив этой волной.
«Стихи не пишутся усилием воли. Все мы изо всех сил стараемся подчеркнуть свое присутствие, а настоящий поэт неуловим. Если попытаться подсматривать за поэтом в момент творения - вот он сидит за столом, рука с пером неподвижна. Но едва перо двину-лось и момент упущен. Где он был в это мгновение? Смысл искусства в ответе на этот вопрос. Открыть, понять, узнать почему это происходит - или не происходит - вот цель всей моей жизни, и цель эта не так бессмысленна в нашей стране, где нельзя говорить о свободе, поскольку ее нет, а о науке и политике тоже нельзя по той же причине. У крити-ка здесь работы вдвойне. Если можно узнать хоть какую-то правду об искусстве, то что-то можно понять и о свободе, и о политике, и о науке, и об истории, поскольку все в этом мире движется к единой цели, и моя собственная цель – лишь часть этого общего замысла. Вы можете смеяться надо мной, потому что я не знаю ни немецкого, ни французского. Но я бы понял суть идеализма, даже если бы всадник на полном скаку прокричал мне в окно хоть одно предложение Шеллинга. Когда философы начинают рассуждать как архитекто-ры – спасайся, кто может - наступает хаос. Стоит им начать устанавливать правила красо-ты – кровопролитие неизбежно. Когда совершенное общество решают строить по законам разума и умеренности – ищите убежища у каннибалов».
Он уже почти захлебывается словами, лицо его сведено судорогой, а глаза лихора-дочно горят. Но запал проходит, нервность забирает силы, и вдруг смешавшись, он убега-ет ото всех. Снова перед нами неловкий и неуверенный мальчишка.
Постепенно меняется форма поведения, но пафосность, энергия и страстность не покидают героя до самой смерти. Каждая сцена приоткрывает нам какую-то грань персо-нажа. Вот совершенно эксцентрическая сценка: Белинский в припадке отчаяния катается по полу, бьется головой о доски. Это после встречи с Чаадаевым, принесшим рукопись на французском языке. Мгновение назад он сидел на стуле, правда уже неловко сжавшись в комок, обхватив себя руками, кивал головой в такт словам философа, а едва тот сделал шаг за дверь, запустил пальцы в волосы, с силой вцепился в них, готовый чуть не рвать их на себе, и упал на пол. Изо рта вырываются истерические всхлипы. Редько будто хочет довести своего героя еще и до физического унижения, оно ему кажется сейчас не таким страшным, как душевные и умственные мучения. И снова моментальная концентрация. Даже зная, что Чаадаев застал его в таком состоянии, Белинский все же делает «хорошую мину при плохой игре» - разыгрывает потерю какого-то предмета. И лишь когда собесед-ник покидает его, сжимается в комок на полу, закрыв голову руками.
У Редько Белинский, став уже маститым критиком, все же остается по-детски на-ивным и чистым. Его взгляд надолго врезается в душу. Такой светлый, ясный, как в сцене в доме Герцена в Париже.
Он будто отстраненно наблюдает за своими друзьями, не влезая в их оживленную беседу. Усевшись на ковре, прямо в своем заграничном зеленом костюме, он с живым ин-тересом собирает головоломку, по-детски удивляясь простоте разгадке:
«- Не могу собрать квадрат, - он протягивает Тургеневу круглую коробочку с куби-ками.
- Может, потому что это круг?
- А Тургенев прав! – восхищенно восклицает Белинский.»
Его диалоги с Тургеневым на площади Согласия или в Германии на водах тоже вы-дают эту детскость, но удивительным образом смешанную с иронией.
- Правду говорят, что пляс де ля Конкорд – самая красивая площадь в мире? – серь-езно спрашивает он.
- Да, - кивает Тургенев.
- Теперь я ее видел, - кашляя, говорит критик и тащит друга «в тот магазин, где в витрине такой красный халат».
- Почему кельнскую воду зовут эликсиром жизни? Все же видят, что люди мрут здесь как мухи.
- Ты станешь одинм из наших великих писателей, - пророчит он Тургеневу. – Я ни-когда не ошибаюсь.
- Когда-то ты говорил, что Купер стоит Шекспира, - Замечает его друг.
- Это была не ошибка, это была просто глупость.
Порой его заносит, этого Белинского. Редько играет в какой-то степени первоот-крывателя литературы, но его Белинскому мало сказать: «Это хорошо, это плохо». Нет, ему надо превознести то, что произвело на него неизгладимое впечатление, и почти унич-тожить то, что, по его мнению, не имеет право на жизнь. Он расставляет оценки, оставляя за собой «право первой ночи». Его Белинский – капризен, ревнив, если это касается лите-ратуры и открытых им писателей. Любые попытки образумить его, наталкиваются на про-тивостояние. Он относится к литературе как к любимой женщине, что сам признает. Не соглашусь с Павлом Рудневым, который отказал этому персонажу в самоиронии. Редько играет и эту черту Белинского. Его герой иронизирует над собой, говоря, что «подбирал за литературой все, что она бросала на пол – от сопливых тряпок до батистовых платочков», но при этом он не позволяет иронизировать другим над собой, и Боже упаси, сделать ему замечание о неправоте. «Это я открыл его! – возмущается Белинский говоря о Гоголе, - его письмо я воспринял как личное оскорбление!» Что это? Завышение своей значимости? Рисовка перед Тургеневым? С одной стороны Белинский Редько прекрасно знает, что он сделал для русской литературы, и трудно противоречить очевидному, но с другой, неужто сам не понимает, что выглядит смешно. Не может не чувствовать этот Белинский, что Тургенев снисходительно воспринимает его детское возмущение. Белинский Редько так и не смог, не успел стать мудрым и цивилизованным, как Иван Сергеевич. Сам Редько на-звал его камертоном спектакля и эпохи. Его Белинский пропускает все через себя, через свою нервную систему. Ум его не холоден, он с восторгом говорит о том, что захватило его, с возмущением о том, что оскорбило, он увлекающаяся личность – во всем и всегда. «Меня книга не под локоток берет, она меня за горло хватает».
Как с восторгом принимал он Шеллинга и немецких романтиков, так с гневом от-вергает это учение впоследствии. Что как не самоирония звучит в словах его, сказанных о перемене настроений и мировоззрения: «Это мой девиз!»
Редько играет развивающегося героя. Да, он меняет свою точку зрения от роман-тизма к реализму, но он вырабатывает и свой собственный взгляд на литературу, искусст-во. И его герой не мыслит себя без России, он чувствует глубоко, что за границей никому не нужно то, что он делает. А вот там, в России:
«…за неделю до выхода журнала студенты уже крутятся у лавки Смирдина… а по-том читают, жадно впитывая каждое слово и выискивая то, что пропустил цензор. Чтобы стать великим писателем, надо родиться в России».
Смерть Белинского Редько играет как предзнаменование, предчувствие, рок. Это не следствие болезни. Для Белинского Редько это следствие выбора, сделанного в жизни. Потому, когда Белинский уходит по трапу на корабль, мы понимаем – больше он не вер-нется. Молох неумолим.
Роль Белинского принесла Редько «общетеатральную» славу. Но им сыграно нема-ло персонажей на сцене РАМТа.: Бертран в «Принцессе Грезе» (1996), Тартальона в «Зе-леной птичке» (1997), Фигаро в «Севильском цирюльнике» (2000), Лоренцо в «Лорен-цаччо» (2001), Бриллинг в «Эрасте Фандорине» (2002), Ганя Иволгин в «Идиоте» (2004), Епиходов в «Вишневом саде» (2004), Аристарх в «Самоубийце» (2006).
Герои разноплановые, от буффонных до романтических. Вот королева Тартальона, мать Тартальи в сказке Карло Гоцци «Зеленая птичка».
«Что делает этот удивительно талантливый молодой актер - уму непостижимо! Зал следит за ним завороженно и нисколько не удивляется тому, когда Редько начинает "са-мовыражаться" и в каскаде сальто-мортале. Буффонада актера просто потрясает, а при этом рождается и очень интересный, временами даже с трагикомической ноткой характер. Рискну предположить, что такой персонаж вызвал бы одобрение и самого безумно требо-вательного Евгения Багратионовича Вахтангова...», - пишет о нем одна из поклонниц.
Критики, писавшие о «Севильском цирюльнике», где Редько сыграл Фигаро, еди-нодушы во мнении, что его персонаж – двигатель спектакля.
«Главный водевильный герой здесь - сам севильский цирюльник Фигаро Евгения Редько. Роль являет нам то жеманность обоеполого существа (стянутые назад волосы об-разуют на затылке Фигаро крепкий пучок, прибранный под яркую, эстетскую и явно жен-скую косыночку) с ужимками конферансье, то циничность азартного и беспечного интри-гана, в чьих крепких руках сосредоточены все нити сюжета. Фигаро Евгения Редько - не-что среднее между теткой Чарлей Александра Калягина и Остапом Бендером Андрея Ми-ронова, разумеется, без малейшей тени подозрений на плагиат. Шаловливый, резвый Ар-лекин, он забавляет публику бесконечными гэгами (демонстрация брадобрейного искус-ства, к примеру, превращается в классическую "войну тортами" - пеной для бритья). Когда Фигаро нет на сцене - зрелище провисает, лишенное энергии интриги», - подмечает Павел Руднев.
«Что уж говорить о выдумщике Фигаро (Евгений Редько) - им, кажется, освоены все двери, окна, люки, лестницы, ибо именно ему приходится интриговать больше других. Впрочем, азарт интриги - главная действующая сила этого спектакля…
В какой-то момент кажется, что даже самоуверенный Фигаро имеет виды на Рози-ну. Но потом понимаешь, что просто два этих человека - одной группы крови. Они с полу-звука понимают друг друга, и Розина, состраивая невинную физиономию, как бы говорит: "Хорошо, я выйду замуж за графа, но не из-за любви, а для удачного завершения твоей интриги!" А интрига для Фигаро, каким его играет Евгений Редько, - это смысл жизни. Блистать собственным остроумием, изящно искушая всех подряд, носить костюм слуги, управляя господами, - таким ему интересно быть. И он подогревает своими фокусами и без того запутанную историю», - вторит ему Алиса Никольская.
Эти роли постепенно подводили Редько к Белинскому, и в нем невольно сконцен-трировались некоторые черты персонажей. Но есть в Белинском черта, не присущая этим героям. Сам Редько охарактеризовал ее, как «постоянный трепет», без которого не может жить человек мыслящий, мучающийся и творящий.
Постоянный трепет присущ и Лоренцо Медичи из «Лоренцаччо». Редько играет бу-зотера, развратника и доносчика, младшего брата Алессандро Медичи – правителя Фло-ренции. Некогда он надел маску, уподобившись окружающим. А маска приросла к нему, и вырваться из-под ее власти невозможно.
Блистательную Флоренцию создали из зрительного зала РАМТа. Первые ряды пар-тера затянули разноцветной парчой, в середине разместили три игровые площадки, но главная – зал театра. Зрители сидят на сцене, ощущая себя если не актерами, то по край-ней мере, жителями веселого города.
Центром спектакля является герой Евгения Редько – Лоренцаччо, как презрительно называют его представители знати. Обладая идеальной внешностью героя-неврастеника, романтическим темпераментом и отточенной пластикой, он напоминает «изящного, гиб-кого демона с пронзительным взглядом». Он настолько сросся с маской, которую сам себе придумал, что теперь никто не верит ему. Редько играет тень своего брата, стараясь войти ему в доверие, чтобы потом убить его. Лоренцаччо у Редько получился экпрессивный и проницательный, остроумный и страдающий. Он измучен двойственностью существова-ния, для него убийство брата – акт возмездия, но прежде всего самому себе. Из-за брата он перестал быть самим собой. Его чувства выражаются во взгляде, горящем болью и гне-вом. Лишь он один знает, какой он на самом деле, остальные видят лишь внешнее, нанос-ное, то, что он им предъявляет. Эту раздвоенность и играет Редько. Уничтожая брата, он убивает и себя. Как и тень, он не может жить без хозяина. А за время подстраивания под брата, он так много перенял у него, так прирос к нему, что смерть его не становится из-бавлением для него.
«Подлинно романтическая личность, Лоренцаччо-Редько вобрал в себя опыт XX века, его прекрасных иллюзий и горьких разочарований, и потому не одними флорентий-скими событиями дышит признание молодого Лоренцо мудрому Филиппо Строцци (Вик-тор Цимбал): «Я увидел людей такими, какие они есть… и среди них великое множество равнодушных»» (Наталья Старосельская).
В чем невозможно обвинить героя Редько, так это в равнодушии. Лоренцаччо пе-реполняет гражданский темперамент, присущий самому актеру.
Если Лоренцо собирается перевернуть мир, то Цинцинат даже не помышляет об этом. Его жизнь ограничена 4 стенами тюрьмы, куда его посадили по непонятной причи-не. Обстановка скудна: справа от двери в камеру – кровать, застеленная белым покрыва-лом, под ней таз, слева – стол, на котором стоит еда и разбросана бумага. Самое эффект-ное сооружение на сцене – тюремная стена, за которой свобода.
«Приглашение на казнь» - одна из последних премьер театра. Спектакль поставлен Павлом Сафоновым по роману Набокова. Ставить прозу сложно, а такую, как у Набокова, вдвойне. Она не драматургична. Практически бездейственна. Тут важны оттенки и вкус слова, а не действие и сюжет. Сюжет прост. Цинцината обвинили в непохожести на дру-гих и упекли в тюрьму. Он ждет казни, настойчиво пытаясь узнать у всех, когда же это произойдет. Но окружающие отказываются поведать ему об этом. Основу сюжета состав-ляют мучения героя. Вынужденное бездействие.
Евгений Редько, играющий Цинцината, существует как бы над всеми персонажами. Он медленно ходит по камере, старательно обходя дурачащихся адвоката и директора тюрьмы (Исаев и Гришин), садится за стол, теребит перо. Едва сдерживаясь, стараясь го-ворить размеренным голосом, спрашивает: «Когда же казнь?»
И не получает ответа. Он спрашивает день за днем, нет ответа. Череда масок день за днем, ни одного живого лица. Редько играет человека, постепенно сходящего с ума. Каждым новым днем все сильнее напряжение, все больше заостряется лицо, безумнее взгляд. Постепенно энергия покидает его.
А ночами, когда свет становится призрачным, синим, холодным, когда луна загля-дывает в камеру, он говорит с теми, кого любит, пытается писать и поверяет свои идеи луне.
А потом вновь наступает утро, и снова безумным карнавалом кружат маски вокруг героя, желающего лишь одного – тишины.
Наступает день, когда сдержанность покидает его. Резкое движение – Цинцинат хватает за грудки адвоката и трясет его, едва не крича: «Вы же знаете, когда, когда? Пой-мите, мне это нужно, чтобы знать!»
Адвокат (Исаев), мило улыбаясь отстраняет его от себя, а когда попытка повторя-ется, зовет на подмогу и бунтаря, скрутив, бросают на кровать.
Свернувшись клубком на ней, Цинцинат закрывает голову руками и затихает.
Но однажды все меняется. Отчего-то энергичным и подтянутым предстает дирек-тор тюрьмы, он весел, разговорчив, назойлив, старательно пытается угодить заключенно-му, но тот сторонится его. Встав вполоброта к нему, Редько загораживается руками.
И тут в камеру почти врывается «новый заключенный». Улыбающися, шумный, в полосатом трико, он бодро шагает от кровати к столу и без умолку тараторит. Мы узнаем о нем все: что он любит, чего хочет, что собирает, как он рад знакомству. Пьер, так зовут героя Петра Красилова, не оставляет Редько ни на минуту. Он постепенно приручает его, завладевает его вниманием, даже помогает ему бежать. А точнее ловко разыгрывает побег тогда, когда герой Редько доверился ему.
Странное чувство испытываешь, оказавшись вместо улицы в соседней камере. И тут начинается еще один спектакль. Месье Пьер рассказывает о том, что он любит с под-линной страстью. В полумраке горят его глаза, застывший у стены Цинцинат в ужасе смотрит на разворачивающееся действо. Медленно, любовно разворачивает Пьер какой-то футляр, прижимается к нему щекой, нежно гладит кожу, голос срывается от … едва сдер-живаемой страсти. Свет падает на лицо Цинцината. Редько остановившимся взглядом смотрит на руки палача. Его герой уже понял, почувствовал, что там, в футляре. И вот этот таинственный предмет извлекается на свет божий. Красные всполохи мелькают на лезвии топора. Пьер и не замечает уже свою жертву. Руки жертвы начинают подрагивать. Редько играет бессилие, смешанное с ужасом. Он словно прирос к месту, не в силах вы-молвить слова. А в следующее мгновение срывается с места и исчезает в проеме стены. Долго еще слышны его шаги то приближающиеся, то удаляющиеся. Он никак не может найти выход.
Перед казнью палач и жертва приходят на бал, устраиваемый в их честь.
В полумраке сверкают огоньками деревца, «растущие» в глубине сцены по обе сто-роны упавшей тюремной стены. Сама стена превратилась в пиршественный стол, покры-тый красной скатертью. Шум, крики, радостные возгласы слышатся со сцены. Медленно шествуют по сцене Цинцинат и Пьер. Герой Редько в белом костюме, подчеркивающем стройность и изящество фигуры, Пьер держит его по руку. Сам он одет в черный обле-гающий костюм, распахнутый на груди, шею украшает черное боа. Пьер управляет им как марионеткой. Руки Цинцината безвольно опущены, он не сопротивляется, Редько играет человека, полностью покорившегося обстоятельствам, даже как будто радующегося пред-стоящей казни. Звучит танго, и тут палач, накинув жертве на шею боа, тянет его к себе. Начинается танец. Палач и жертва. Танец со смертью. Невольно подчиняясь ритму, герой Редько похож на куклу, на марионетку. Пьер то и дело подхватывает его под мышки, или вцепляется в безвольно повисшую руку. Цинцинат измучен, истощен этой борьбой. В ка-кой-то момент он обхватывает своего партнера, словно прирастая к нему.
Сцена казни решена в традиции итальянской комедии масок. Веселый злой Арле-кин-Пьер в белом шелковом трико, украшенном разноцветными ромбами на груди, красу-ется перед зрителями. То перебросит топор из руки в руку, то покачает мускулы, то изящ-но поклонится. Красиловский Пьер заигрывает с публикой, шутит, подкалывает Цинцина-та. Герой Редько, кажется, и не слышит ничего. Он в костюме Пьеро - белом, с жестким воротником, стискиваюшем шею. Медленно, словно на ощупь, поднимается он на эшафот (он сотворен все из того же стола). Криками ликования приветствует его толпа. Остано-вившись почти у края, Цинцинат-Редько долго смотрит в зал, словно пытаясь найти там кого-то под стать себе, и не найдя медленно опускается на колени… Еще секунда и топор опустится на его шею. И тут он вздрагивает, вскидывает голову и оглядывается. Слух его уловил нечто, музыку, движение, голос где-то там, за пределами этого мира. «Что я делаю здесь? Почему стою на коленях?.. Я пойду туда, где меня понимают». Он спускается вниз. А застывший, было, палач, кидается за ним и, ползая на коленях, умоляет вернуться под топор. Некоторое время Цинцинат смотрит в темное пространство зала и, развернувшись, поднимается вверх, словно уходя в бессмертие.
Финал можно трактовать по-разному. Мне думается – герой Редько все же покида-ет мир, где его не понимают. Физически он мертв, его телу больше никто не причинит вреда и боли. Душа его освободилась от пут, сковывавших его, мешавших быть самим собой, не таким как все, непрозрачным.
В героях Редько всегда есть этот второй пласт, эта непрозрачность, выделяющая их на общем фоне.
Таков и Чартков – художник из гоголевского «Портрета». Этот спектакль занимает особое место среди сыгранных актером. Его принято называть моноспектаклем. Да, его специально ставили на Редько, и на сцене больше нет актеров. Но это лишь на первый взгляд. Полноправным актером можно назвать…оркестр, постоянно присутствующий на сцене, помогающий лучше почувствовать душевное состояние героя. Редько всех играет один, разве что роль «портрета» берет на себя Алексей Уткин.
Все оформление зала настраивает на некую мистику, таинственность. На затемнен-ной сцене выделяются острые углы рам, поблескивающих позолотой. Эти углы стискива-ют пространство, нависают над ним, грозя разрушить все вокруг. На бельэтаже и балконах развешаны портреты. Сквозняк колышет их, обостряя профили, делая их почти фантасма-горическими.
Герой Редько молод, беден и талантлив. Его Чартков весь порыв. На сцену он вры-вается, едва не снося пюпитры-портреты, стоящие на ней. Движения его резки, стреми-тельны, он выхватывает то одну, то другую картину, впивается в нее глазами и внезапно застывает. На лице отображается гамма чувств: от ужаса до восхищения.
Ночь. Воздух кажется застывшим и густым. Музыка, в которой слышна тревога, тоска, будоражит художника. Это луна заглянула в окно, растревожила. Голос актера, ровный вначале, прерывается, дрожит, почти снижается до шепота. Уставившись в тем-ный угол каморки, Чартков хочет шевельнуться и не может. Очень точно передает Редько ужас, охватывающий героя, и любопытство, не дающее ему совсем спрятаться от странно-го наваждения. Вцепившись мертвой хваткой в одеяло, не отрываясь смотрит он на порт-рет, оживающий на его глазах. Тихая, почти неслышная музыка становится все громче. Она все ближе. Вот она остановилась – замер старик, затем полилась вновь, тревожная, уводящая из реальности, наводящая мистический ужас. Фигура актера напряженно засты-ла, а глаза продолжают следить за стариком. И вдруг и взгляд останавливается – старик подошел к постели. И облегченный, судорожный, осторожный выдох – не заметил, что Чартков не спит. Обессиленный падает Чартков на постель. Редько играет подступающее безумие.
Пластика героя меняется, едва он понимает, что богат. Вместо неловкого топтания перед хозяином, недовольного бурчания слышится сильный, правда, немного удивленный голос, в котором разливается радость. Теперь он богат. Теперь он наконец-то займется ис-кусством. Вот уже и студия готова. И тут иная мысль озаряет его голову. Он начинает но-сится по комнате, чуть не визжа от радости, бегает, словно пытаясь ухватить ту самую бе-зумную мысль о славе и богатстве. Он чует близость успеха. Однако в нем еще слышен голос настоящего художника – не случайно он, рисуя дочку богатой дамы схватывает все тона, все тени. Роль мольберта выполняет поставленная на ножки кровать. Только вместо сетки или досок – маленькие окошечки. Редько размахивает руками, имитируя рисование, там положит нужный тон, там уберет что-то. Он так увлечен, что не замечает времени. Глаза лихорадочно горят, улыбка, счастливая и вдохновенная, озаряет лицо, волосы всклокочены.
Довольно быстро Чартков-Редько понимает, что не правда нужна его заказчикам и начинает клепать портреты один за другим, не очень озабочиваясь сходством и индивиду-альностью модели.
Так постепенно становится он не художником, а ремесленником. Редько играет те-перь уже маститого, признанного, говорит степеннее, ходит спокойнее, и, кажется, ничто не может поколебать его размеренной жизни. И тут судьба подкидывает ему, как бы ска-зали сейчас, подлянку.
Выставка. Много художников и ценителей собралось посмотреть картину молодого художника. Бывшего друга Чарткова. Музыка дает полное ощущение многоголосицы, ок-ружающей мэтра. Он идет, гордо подняв голову, смотрит на всех свысока, подходит к кар-тине, готовый вынести нелицеприятный приговор, и вдруг…
Все ближе и ближе присматривается он к изображенному, все неуловимее меняется выражение лица Чарткова. Сначала он прищуривается, выискивая недостатки, потом не-ожиданно отскакивает от картины, словно потоком свежести отбросило его. И вот погру-жается в эту картину. Все та же перевернутая кровать, преображенная в картину, окайм-ленную рамой. Мы видим сквозь стекло сумрачный взгляд признанного художника, он все мрачнее, вот он хочет отойти, убежать отсюда, но какая-то неодолимая сила влечет его к этим чистым краскам. На мгновение просыпается в его душе восторг. Редько распахивает одно из окошек – входит в картину. Вот они лучистые, восторженные глаза того Чарткова, который любил истинное искусство. Он дышит этой картиной, он впитывает в себя эту свежесть и чистоту. Совсем недолго продолжается эта сцена, а кажется все замерло во-круг, стихли голоса, и есть только он и картина.
Он пытается воспроизвести ее, создать нечто подобное, но он утратил чутье ху-дожника. Он чует только деньги. Безумие накатывает на него. Гаснет свет в глазах, заост-ряются черты лица, он больше не похож на человека. С азартом крушит он все, что лучше и чище созданного им. Он отгораживается от мира при помощи багета, с ненавистью вы-глядывает он из-за него, словно «злобный тролль, затравленный, неудовлетворенный, ущербный» (П. Руднев).
К настоящей истории портрета переходят, используя простой прием – переодева-ние. Редько преображается: уже не торчат волосы в разные стороны, аскетичный черный наряд, состоящий из свитера и брюк, да и сам он становится спокойнее, проще.
Теперешний его герой должен выполнить свой долг, обещание, данное отцу – уничтожить портрет. Жесты отточены, нет больше нервных кричащих рук, сведенного су-дорогой лица – только глаза горят гневом, только голос, иногда звенит от возмущения и едва сдерживаемой боли.
Редько вступает в диалог с музыкой, где-то соглашаясь, где-то противореча ей. Порой текст, который он произносит продирается сквозь музыку, происходи почти физи-ческая борьба.
Еще раз Бородин и Редько говорят со зрителем о творчестве, об ответственности художника, о нравственных проблемах, касающихся творчества.
Эта же тема звучит в его киногероях: Саша из фильма «Дура», Мессинг из «Я – Вольф Мессинг», Гоголь.
Редько играл разные роли, но «его актерская природа - интеллектуальная страстность» и потому ему хорошо удаются герои – герои мыслящие, тонко чувствующие, ощущающие тот самый «постоянный трепет», о котором говорит Редько в одном из своих интервью.
Вход
Регистрация
FAQ
не могу от такого чувства избавиться... все-таки язык очень сильно меняется...
