Евгений Редько

Свобода по-русски
Российский молодежный театр доплыл наконец до «Берега утопии»


Еще задолго до своей премьеры «Берег утопии» (трилогия Тома Стоппарда «Путешествие», «Кораблекрушение», «Спасение» о русских социалистах и первых интеллигентах: Герцене, Огареве, Бакунине, Тургеневе, Аксакове, Белинском, Добролюбове, Чаадаеве и прочая и прочая) перерос в многослойный проект. Тут были и круглые столы, и конкурсы эссе на глобальные темы (вроде «Свобода по-русски»). И поездка в бакунинское Прямухино. И почти что коммунистический субботник по очистке памятника Герцену и Огареву с участием самого Стоппарда (субботник, надо сказать, вылетел в копеечку — изгадить у нас памятники можно бесплатно, а за очистку надо заплатить, и немало, чиновникам и спецам-реставраторам).
Стоппард четыре года запоем читал ту литературу, за которую мы, не помнящие родства иваны, беремся в лучшем случае ради экзаменов. И поспел как раз вовремя — в эпохе николаевской реакции после восстания декабристов, когда издатели волей или неволей взвешивали каждое слово, оказалось сколько хочешь параллелей с сегодняшней Россией (и отточия аплодисментов тому доказательство). Так, на рекомендацию заменить из-за цензуры всего два слова в «Философических письмах» — «Россия» и «мы» — Чаадаев (Алексей Маслов) чуть ли не всерьез отвечает, что подумает.
Свобода негативная и позитивная, свобода «от» и свобода «для», свобода слова и личности, границы свободы — вот что по-настоящему волнует человека мира Тома Стоппарда. Приключения идеи под названием «свобода» он обернул в несколько слоев — тут тебе и тонкая постмодернистская игра в стилистику «святой» русской литературы, и мистика, и мрачные предчувствия героя нового времени, и языковые игры (например, счет официанта и счет, предъявленный рассерженной и малокультурной молодостью умудренной старости). И судьбы литературных идолов, в которых проступили живые люди, которые взрослели, старели, рожали и хоронили детей, теряли и находили друзей, запутывались в любовных неразберихах и рвали повода, разочаровывались в собственных убеждениях, но чему-то оставались верными до конца.
Станислав Бенедиктов, мастер легких уравнений для самых сложных пространств, построил деревянную площадку-трансформер, легко превращающуюся из усадьбы в корабль или в парижское кафе. Превращения эти споро и радостно довершает массовка — то русские селяне, то английские моряки, то французские пролетарии, то болтливые революционеры — а в целом, тот самый народ, который терпит прививки самых разных социальных теорий, безмолвствует, когда придавят, бунтует, когда разозлят, а чаще просто живет сегодняшним днем.
Театр с удовольствием «считывает» первый, мелодраматический, событийный слой. Как комичен русский богатырь Михаил Бакунин (Степан Морозов), чья кипучая энергия уходит на расстройство сестриных свадеб, на устройство мировых революций и на вечное одалживание денег. Как застенчив взрывной Белинский (Евгений Редько), который мучается от неловкости, плохого сюртука и незнания языков. И который, при этом, так дорог Стоппарду своими мыслями о литературе — материи более реальной и значимой, чем сама страна, ее породившая. Или как смешны Герцен (Илья Исаев) с Огаревым (Алексей Розин), когда пытаются сохранять одновременно и моральные устои, и свободолюбивые взгляды, деля на двоих одну жену и детей от Герцена по фамилии Огаревы. А уж когда дело доходит до Рыжего Кота — мистического кошмара Герцена, Молоха, рока, пожирающего лучших людей, — на сцене появляется, точно позаимствованный из детского утренника, натуральный Рыжий Кот (Роман Степенский). Ну а вся философия летит за фабулой легким шлейфом — схвати, если успеешь.
И все-таки «Берег утопии» вызывает огромное уважение. Смелостью дерзнуть и осилить огромное произведение, спринтерским задором на марафонской дистанции, стремлением к гармонии и ясности. Желанием вернуть истории человеческое измерение.
Чтобы сегодняшние молодые люди увидели, что тот же Герцен — не просто персонаж неудачного учебника истории, а вот этот сильный, ироничный, умный, изрядно настрадавшийся человек.

Ольга Фукс, 12.10.2007

Без акцента

Дина Годер

Постановка «русской трилогии» Тома Стоппарда в РАМТе анонсировалась ранее и преподносится сейчас как главное театральное событие осени. И не зря
Разговоров заранее было очень много. Чуть ли не за год до премьеры издательство «Иностранка» выпустило трилогию «Берег утопии» толстенькой книжкой. И обложка ее, похожая на раскрашенную гравюру, где в имени автора и заголовке латиница смешивалась с кириллицей, стала теперь афишей спектакля. Были кинопоказы, публичные лекции, образовательные мероприятия в престижных вузах, круглые столы, дискуссии о свободе и историческом пути России. То есть постановка трилогии Тома Стоппарда в Российском молодежном театре с самого начала позиционировалась не как крупное театральное событие, а как итог большого социокультурного проекта. И теперь понятно, что это было правильно.

При чтении к пьесам английского интеллектуала, переведенным Аркадием и Сергеем Островскими, возникало много вопросов. Историки находили свои несоответствия, литературоведы — свои, речь героев казалась слишком книжной, и то, что юные сестры Бакунины торжественно называли друг друга Любовь или Татьяна, выглядело странно. А более всего опасались вот этой смеси латиницы с кириллицей: да, пусть Том Стоппард написал цикл пьес о русских мыслителях и революционерах круга Герцена, пусть даже постановки в Лондоне и Нью-Йорке имели успех. Но не дико ли переносить эти сочинения на русскую сцену, где они неизбежно будут выглядеть клюквой?

Оказалось, не дико. И никакой клюквы нет. Мало того, все, что представлялось сомнительным, в постановке Алексея Бородина ушло на периферию так, что «книжные» вопросы и претензии во время спектакля по «Берегу утопии» даже не приходят в голову. Самое главное тут в верно выбранном тоне: легкой, ироничной читке стремительно набегающих друг на друга сцен. Никакого обстоятельного рассусоливания русских трагедий, жирных характеров, для которых каждый актер должен «зазерниться», никакого зубодробительного пафоса в речах о будущем России.

Стоппардовская трилогия начинается пьесой «Путешествие», события в ней развиваются с 1833−го по 1844 год в Москве и главным образом в Прямухине, усадьбе Бакуниных. Все еще молоды, смешливы, восторженны, влюблены друг в друга и полны надежд. Герцен, Огарев, Сазонов, Кетчер появляются лишь мельком, а главные тут — двадцатилетний румяный барин Миша Бакунин (Степан Морозов), экзальтированный, беспрестанно меняющий своих философских кумиров и занимающий деньги у всех подряд, не думая их отдавать. И нищий как мышь, нервный, нелепый, все время попадающий впросак, бешено самолюбивый и страстный Виссарион Белинский (блестящая роль Евгения Редько). Планшет сцены, словно палуба, выдвинут углом в зал, закрывая часть рядов, и действие несется, меняя годы и места, возникая островками то на пустой авансцене, то в глубине, то сбоку, почти без обстановки. Большинство актеров выходит в нескольких ролях, и даже играющий одного из главных персонажей Евгений Редько, как только его герой умирает, берет себе роль крикливого французского социалиста Луи Блана.

Вторая пьеса трилогии — «Кораблекрушение» — это 1846–1852 годы, главным образом во Франции, где теперь живет Герцен с семьей. Очарование и разочарование французской революцией, рождение детей и измены жен, все еще совсем не стары и с горячностью спорят о любви и социальных катаклизмах. В третьей пьесе — «Выброшенные на берег» — Герцен уже в Лондоне, это 1853–1868 годы, после гибели сына и смерти жены снова схождения, измены, дети, которых непонятно как воспитывать. Началось издание «Колокола», но в отрыве от России не ясно, кому он нужен, и копится усталость — много разномастной революционной шушеры вокруг, все тянут деньги, хамоватая молодежь, приезжая из России, торопится списать заграничных борцов за свободу в утиль…

Главный вопрос — к чему у нас ставить пьесу о России с иностранным акцентом — был снят сразу современностью и уровнем разговора, который задает Стоппард и подхватывает театр. Ясно, что ставить необходимо, раз уж у нас в театре об этих сюжетах со зрителем говорить не принято. Особенно в последнее время. Что такое свобода, что такое революция, нужно ли (и как) бороться за всеобщее счастье, как его следует понимать и чем ради него можно жертвовать — собой? близкими? далекими? Как все это увязать с реальной жизнью, в которой у каждого есть соблазны, обязательства, несчастья? Молодые актеры РАМТа Илья Исаев — тяжеловатый умник Герцен, Алексей Розин — мягкий, уступчивый Огарев, Нелли Уварова — экспансивная Натали Герцен и другие — может, и не вполне соответствуют масштабу текста, кое-что пока звучит у них формально, но во всяком случае не опошляют, не снижают, не упрощают разговора намеренно ради дешевого успеха. Им достает легкости и отстраненного взгляда, чтобы мы увидели, что это ко всему еще и очень смешная пьеса.

В «Береге утопии» Бородина и впрямь никаких театральных открытий нет, напротив, по приемам он вполне старомоден, но на это обращаешь внимание только в начале, да и потом иногда, в немногочисленных, но крикливых массовых сценах. Этот спектакль, не утомляя, длится целый день (всю трилогию играют по выходным чуть ли не десять часов кряду) и затягивает совсем не театральными эффектами. Главное, что происходит здесь, располагается не столько на сцене, сколько в наэлектризованном пространстве между сценой и залом. Среди молодой публики — отзывчивой, внимательной, образованной, — которая, оказывается, у нас есть. Эта публика — к удивлению тех, кто считал, что постановка Стоппарда будет лишь оживлять скучные трупы школьной программы, — вполне ориентируется в русской истории, понимает и парадоксальные повороты стоппардовской мысли, и серьезность ее вызовов. И в большей степени, чем предполагал сам драматург, соотносит дебаты о российской свободе стопятидесятилетней давности с сегодняшним днем.

Белинский взял-таки за душу

Политические персонажи России XIX века, которыми нас мучили в школе, возвращаются, чтобы развлекать народ на театральной сцене.
В прошлом году британский драматург Том Стоппард создал одну из самых масштабных своих пьес – «Берег утопии», главными действующими лицами которой стали первые русские революционеры – Герцен, Огарев, Белинский и другие. В 2002 пьесу поставили в Королевском национальном театре в Лондоне, а в 2006 – в Линкольн-центре Нью-Йорка. В 2007 бродвейская постановка получила семь премий «Тони».

Затею Российского академического молодежного театра поставить пьесу

Стоппарда на отечественной сцене критики с ухмылкой называли одним из самых амбициозных предприятий нового театрального сезона. Почему с ухмылкой? Просто в успех никто не верил. Это там, за океаном тот же Белинский – экзотика. А у нас по его произведениям пишут мучительные школьные сочинения, поэтому вряд ли они будут интересны публике. Но все же РАМТ решился. В итоге получилось одно из самых масштабных произведений российских театральных подмостков: восемь с половиной часов чистого сценического времени, 70 персонажей, 35 лет из жизни героев.

За исключением этих огромных для театрального пространства цифр «Берег утопии» в РАМТе достаточно традиционен: отличная актерская игра, декорации, точно отражающие суть времени, очень корректное обращение со стоппардовским текстом. Напряжение главным образом поддерживается актерской игрой. Главные герои в исполнении ведущих РАМТовских артистов получили ряд достаточно неожиданных черт. Белинский (Евгений Редько) – в молодости романтик от литературы, в исступлении катающийся по полу от незнания французского, а в зрелости уже вполне прагматичный критик, с налетом цинизма и некой обреченности. Тургенев (Александр Устюгов) – неудавшийся поэт, волочащийся за неприступной Полиной Виардо, страдающий от расстройства мочевого пузыря и излишней пластичности политических убеждений. Бакунин (Степан Морозов) – инфантильное существо, вечно ищущее революционных приключений и живущее исключительно в долг. Робкий чахоточник Станкевич (Александр Доронин), гротескно славянофильский Аксаков (Александр Пахомов), постоянно влюбляющиеся в одних и тех же женщин Герцен (Илья Исаев) и Огарев (Алексей Розин).

Русские женщины – это вообще отдельная тема. Они в представлении Стоппарда оказались очень близки Эмме Бовари – чувственные, способные любить всех и вся, не терпящие холодного расчета своих прагматичных мужей. В каждой части спектакля («Путешествие», «Кораблекрушение», «Выброшенные на берег») играет своя Наталья. В первой – Натали Байер (Нелли Уварова) – молоденькая девчонка, мечтающая о плотской любви. Во второй – Наталья Герцен (вновь Нелли Уварова), способная на отчаянные поступки, будь то побег с будущим мужем, измена ему с немцем Георгом (Алексей Веселкин) или странная дружба и любовь к молоденькой Наташе Тучковой (Рамиля Искандер). Тучкова при этом становится героиней третьей части уже в качестве жены Огарева, вдруг воспылавшей страстью к Герцену.

И все же любовная тема не смогла заглушить главную – политическую. Если действие происходит в крепостной России, то в нем участвуют исключительно крестьяне, кажется, не обремененные своей зависимостью. Если за рубежом, тогда – простые рабочие, пролетариат, как тогда их стали называть. Актуален вопрос: есть ли между ними разница? Им, по большому счету, не нужны реформы и революции, они не знают, кому верить и чего ждать от очередных нововведений, им ведь просто-напросто необходимо, «чтоб все было хорошо». Революции вообще хороши только как некий политический и идеологический перфоманс. А потом все эти начинания трансформируются в вечную оппозиционность, в грустные размышления о судьбах великого народа или просто в нормальное видение мира, в тяготение к спокойной семейной жизни. И яркие образы, на примере которых можно проследить все эти трансформации – те самые первые отечественные революционеры – Герцен, Белинский, Чернышевский, Бакунин. Сегодня герои исторических хроник и философских словарей предстают перед нами еще и на театральных подмостках.

Маша ТОКМАШЕВА

Берег утопии. 1 часть. Путешествие
Елена Ковальская обозреватель «Афиши»

Целиком трилогия длится десять часов, включая перерывы между пьесами и антракты между актами. То есть поход на «Берег утопии» (по крайней мере 20 и 27 октября, потом каждую пьесу будут играть по отдельности) займет целый рабочий день — только пойди еще поищи работу, которая была бы настолько же осмысленной и приносила бы столько же удовольствия, как и «Берег утопии».

В центре первой части, «Путешествия», оказались Бакунин и его семья. Уже там, а также во второй части, «Кораблекрушении», появляется Белинский. А Герцен стал главной фигурой в «Кораблекрушении» и в третьей части трилогии, «Выброшенных на берег». Стоппард рассказывает о центральных фигурах русской мысли середины XIX века — но не только. Речь Стоппарда — о Герцене и Огареве, которых в возрасте тринадцати лет связала клятва отомстить за декабристов. Но еще и о Герцене, Огареве и его жене Натали, которая де-факто ушла к Герцену, хотя де-юре рожала детей от Огарева. Тут важен еще и ракурс: жена Огарева Натали впервые зачала от Герцена в тот день, когда царь назначил комиссию по отмене крепостного права. Словом, «Берег утопии» — это череда человеческих историй в оправе истории России и Европы. Истории, охватившей французскую революцию 1848 года, разгром последовавшей за ней серии европейских революций, отмену крепостного права и появление в России воинственно настроенных молодых людей, которым последовательных реформ было уже мало.

Но и то и другое — и частные истории, и История с большой буквы — еще и повод говорить об их идеях, которые живут и развиваются, равно как и люди, — и, равно как и люди, переживают молодость, перемены, крушения. И приключения этих идей захватывают едва ли не больше, чем истории людей.

Рассуждения об этом спектакле идут в двух направлениях: все отлично, мы кое-что узнали о жизни замечательных людей, но где здесь Стоппард? И второе: отличная просветительская акция, но где здесь режиссура?

Действительно, оттого что мысли героев, как и их биографии, придуманы не Стоппардом, иногда забываешь, глядя спектакль, что у трилогии есть автор. Между тем «Берег утопии» — безусловно, авторская вещь. Взгляд британца виден в том, как монтирует он реальные высказывания Герцена, Бакунина или Белинского, превращая их в классические английские параболы и парадоксы, как сдержанно иронизирует над идеалистической горячкой Бакунина и лукавыми софизмами первой герценовской жены. Рука Стоппарда — автора «Аркадии» и «Розенкранца и Гильденстерна» — видна в конструкции пьес и во флешбэках, заставляющих в финале пьесы по-новому увидеть то, что происходило в ее начале. Он словно складывает пазл, но содержание картины неясно, пока вдруг в какой-то момент не достает он крохотную деталь вроде перчатки утонувшего мальчика Коли Герцена — и картина, до поры казавшаяся пасторалью, вдруг оказывается символистской драмой.

Театр готовился к премьере почти два года, но спектакль вышел легким, ненатужным и даже грациозным. Режиссура в нем естественна и не довлеет над текстом — напротив, она здесь лишь необходимое и достаточное условие для того, чтобы носители идей выглядели живыми людьми, а их слова были услышаны. Замечательную работу сделал Станислав Бенедиктов: его лаконичная сценография превращает сцену в подобие корабля, над которым нависают крылья ветряных мельниц, служащих кораблю парусами. Нос этого корабля глубоко вдается в зал, так что, как в шекспировском театре, публика окружает сцену и нависает над ней на балконах. Вместо перемен декорации слуги просцениума мгновенно, не сбивая ритма спектакля, выносят на сцену качели для усадьбы Бакуниных или обеденный стол для лондонского особняка Герценов, при этом их экипировки и костюмов на героях достаточно, чтобы обрисовать, где в данный момент происходит дело — в революционной Франции, Петербурге или на Лазурном Берегу.

Но сценография, режиссура — это полдела. Главное Бородин сделал задолго до премьеры: он собрал дееспособную труппу, молодую и мобильную, способную поднять трехтомный спектакль, и — что выглядит почти феноменально — когда эта труппа играет людей давно вымершей породы, им веришь. Даже притом что та ирония, с которой молодые артисты играют стоппардовских великодушных философов и практиков, иной природы, чем стоппардовская. У него это ирония британца над идеализмом вообще и усмешка европейского интеллектуала над самим собой: ведь пьеса о крушении одной утопии писалась в тот момент, когда очередная утопия и историческая причуда по имени СССР, с которой давно смирились и которую полагали стабильной на века, обрушилась самым неожиданным для Европы образом. Но одно дело — семидесятилетний Стоппард. Другое дело — рамтовские актеры. Евгений Редько, играющий Белинского неловким провидцем, одолеваемым вшами и нетерпением; Илья Исаев в роли Герцена — оратор, не терпящий фразерства; шумный и непосредственный Бакунин — Степан Морозов; Нелли Уварова, играющая Натали Герцен и еще две роли; певунья Дарья Семенова в роли любимой сестры Бакунина; Алексей Мясников в роли Тургенева, чутьем охотника распознавший нового человека Базарова, — их актерская ирония другой, чем у Стоппарда, природы. Это защитная реакция вменяемых современных людей, которые — как и те, кого они играют, — тоже думают о свободе и справедливом обществе, только никогда в этом не признаются, чтобы не выглядеть глупо и смешно.

Они и не выглядят ни глупо, ни смешно — и это факт, превращающий «Берег утопии» в настоящее театральное событие. Ведь у нас хорошо научились играть про «нее, его и мужа под кроватью». Худо-бедно играют у нас про «быть или не быть» и «отчего люди не летают». А про категории, располагающиеся посередине между койкой и метафизикой — про свободу, допустим, и справедливость, — играть и не брались. Так что если кому-то хочется, чтобы театр сегодня хотя бы отчасти напоминал театр той поры, когда студенты осаждали галерку и носили на руках Ермолову, то «Берег утопии» — как раз такой театр.

Недавно была на сайте Центрального дома актера. Там выложены практически все материалы газеты "Дом актера" (последний номер), но "Другой рецензии" там почему-то нет. Специально, что ли, убирали?..

Театральный разъезд

ГВОЗДЬ СЕЗОНА

После представления новой трилогии*

Режиссёр-постановщик Алексей Бородин. Художник-постановщик Станислав Бенедиктов. Художники по костюмам Станислав Бенедиктов (1-я часть), Наталия Войнова (2-я часть), Ольга Поликарпова (3-я часть). Музыка Натали Плэже.В ролях: Илья Исаев (Александр Герцен), Алексей Розин (Николай Огарёв), Степан Морозов (Михаил Бакунин), Евгений Редько (Виссарион Белинский; Луи Блан), Нелли Уварова (Натали Беер; Натали Герцен; Мэри Сетерленд), Александр Устюгов (Иван Тургенев) и другие.

В Российском академическом молодёжном театре состоялось уникальное событие – российская премьера десятичасового театрального марафона (почти восемь часов «чистого» сценического времени) «Берег Утопии» по драматической трилогии Тома Стоппарда. Ранее три эти пьесы – «Приключение», «Кораблекрушение» и «Выброшенные на берег», – объединённые общими героями и главной «несущей» темой, были поставлены на сценах Национального Королевского театра в Лондоне и Линкольн-центра в Нью-Йорке.
...Свыше 70 персонажей (не считая эпизодических), почти 30 мест действия, разбросанных в пространстве от тверской усадьбы Прямухино до Лондона, от подмосковного Соколова до Женевы и растянувшихся во времени на три с половиной десятилетия XIX века. И – в качестве главных героинь – русская дума, русская освободительная мысль, отечественная философская идея.
Сознавая, что наше перо и наш опыт могут не обладать достаточной силой для осмысления данного явления, мы решили прибегнуть за помощью к спасительной классике. Тем более что произведение, которому пытается подражать нижеследующий экзерсис, было написано 170 лет назад, то есть как раз примерно в то самое время, когда начинается отсчёт времени по стоппардовским драматургическим часам.

Смотрел и слушал, записывал и грезил Александр А. ВИСЛОВ

Кассовый вестибюль, или, на старинный манер выражаясь, сени Российского академического молодёжного театра. С одной стороны виден гардероб, лестницы, ведущие к верхнему фойе и зрительному залу, с другой стороны – выход. Слышен отдалённый гул рукоплесканий – на сцене только что завершился премьерный показ драматической трилогии Тома Стоппарда «Берег Утопии».
Появляется человек, одетый очень скромно. Он явно взволнован.

Очень скромно одетый человек. Весь театр гремит: и рукоплесканья, и крики!.. Публика в едином порыве поднялась со своих мест и устроила исполнителям настоящую овацию. Что же, подлинный триумф? Адекватное и достойнейшее воздаяние режиссёру и артистам – за беспримерный десятичасовой сценический марафон, за предшествовавшие ему два года неустанной работы над сложнейшим материалом, за то, наконец, что перед нами предстала на подмостках целая когорта выдающихся русских личностей прошлого, многие из которых были в последние годы несправедливо задвинуты куда-то на задворки общественного сознания. Герцен, Огарёв, Белинский, Бакунин… Аудитория не просто с жадностью следила за перипетиями их куда как богатой внешней жизни – она сегодня, как мне показалось, внимала мельчайшим нюансам биографий внутренних, была поглощена не столько драмой людей, сколько драмой идей, наслаждалась высокоинтеллектуальным зрелищем о судьбе самой мысли в России, предельно насыщенным ворохом точно стреляющих реплик. (Прислушивается.) Хлопают!.. Торжество высшей справедливости? Победа умного театра?.. Или же я всё-таки принимаю желаемое за действительное, испытав на себе воздействие царящей в партере и в райке эйфории? Рукоплесканья ещё не много значат и готовы у нас служить наградой решительно всему: актёр ли постигнет всю тайну души и сердца человека, танцор ли добьётся уменья выводить вензеля ногами, смазливый ли юноша примется старательно открывать рот под чужую фонограмму – всем им гремит рукоплесканье! И больше того: именно на долю последнего с некоторых пор приходятся плески наиболее сильные и продолжительные, что, в свою очередь, не может не ставить под сомнение сам принцип абсолюта широкого признания… Продолжают хлопать. Но не оттого ли – начинает закрадываться в мою душу червь сомнения, – что все эти замечательные отечественные мыслители, пламенные литераторы и вдумчивые революционеры выставлены на сцене этакими поп-фигурами, родом забавных и адаптированных на потребу нынешней пресыщенной публики пародий на самих себя?.. И не руководствовался ли, продолжаю я задавать вопросы дальше, именитый британский драмописец в первую голову задачей демонстрации очередного выводка этих странных русских, что ну никак не могут поставить себя на правильную ногу в катастрофически запущенных личных отношениях. Дескать, в доме своём не способны организовать мало-мальское спокойствие и гармонию, а туда же – всё рассуждают, словно заведённые, о Фихте, Шеллинге с Гегелем да мировой гармонии… А мы, как всегда, рады-радёшеньки всякому милостиво обращённому на нас вниманию: спасибо вам, достопочтимый милорд, то бишь сэр, что вспомнили, что небезразлично вам наше прошлое. Уж будьте покойны, расстараемся – соорудим постановочку в наилучшем виде, да так, что ни одного вашего драгоценнейшего слова правды не упустим! Тьфу ты! (На некоторое время задумывается; тем временем аплодисменты начинают понемногу стихать.) Нет, похоже, я всё же несколько перегнул палку в этом внезапном приступе патриотического пароксизма. И вообще чувствую, что мысли мои окончательно смешались, зашли в некоторый логический тупик. Надо бы постараться услышать иные мненья и впечатленья, кои, наверное, только и могут вывести меня из данного трансцендентного состояния. Ибо что, как не они – к тому же пребывающие пока в состоянии девственности и свежести, не успевшие покориться толкам и суждениям знатоков и журналистов, – могут полнее, выпуклее, объективнее всего охарактеризовать нам истинный смысл и значение происшедшего сегодня в этом доме… Овация и вызывающий её, возможно, спонтанный эйфорический порыв сходят на нет. Теперь каждый из покидающих театр находится под влиянием своего собственного суда. Попробую остаться здесь во всё время разъезда. Послушаем! Не может без причины произнестись слово, и везде может зарониться искра правды. (Отходит в сторону.)

Два comme il faut плотного свойства сходят с лестницы.

Первый comme il faut. Хорошо, если после всего этого мне не придётся искать мою машину на эвакостоянке. Как фамилия этой молоденькой актрисы, ты не знаешь?
Второй comme il faut. Которой?
Первый comme il faut. Ну той, что была этого Герцена то ли дочь, то ли сноха, – блондинистая такая.
Второй comme il faut. А, она ещё в первой части играла одну из сестёр. Только кого? Станкевича, что ли?
Первый comme il faut. Да нет, вроде кого-то другого… Так, погоди-погоди…
Второй comme il faut. Да ладно тебе, не парься! Они же вон там, на сцене, о нас с тобой не очень-то думали: мало того что персонажей какое-то невероятное количество, так ещё и по нескольку ролей у кучи народа. Разобраться невозможно! Но если я правильно понял, кого ты имеешь в виду, то фамилии не знаю, а надо сказать, очень недурна.
Первый comme il faut. Да, недурна!.. А кстати, ты слышал… (Уходят оба.)

Бежит метросексуал, другой удерживает его за руку.

Первый метросексуал. Да останемся! Глядишь, какой-нибудь банкетик сейчас сообразят. А там и капустничек.
Другой метросексуал. Нет, брат, пищей духовной сыт до отвала. А на театральный банкет и калачом не заманишь. Мало тебе, что ли, тех экспресс-обедов, что подавали в буфете между вторым и третьим спектаклями. В пластиковых судках!.. Герцен с Огарёвым в своих эмиграциях небось не так питались. Поедем лучше, тут я знаю недалеко симпатичное заведение – у них как раз открылся сезон устриц. Прямо из Парижа! (Уходят.)
Девушка из высшего общества (сходя с лестницы, говорит с живостью другой). …Может, взять подыскать себе чего-нибудь в подобном стиле. А что, прикольно будет. Всяких рюшечек побольше подпустить, фестончиков. И на Хеллоуин, к примеру, в таком виде завалиться. Ничего так, да?.. А обратила внимание, как у них цветовая гамма стильно выдержана: в первой части всё в белых тонах, во второй – пестрота, а в последней – такой конкретный чёрный отлив. Концепция, типа.
Другая. Да я в прошлом году в Линкольн-центре в Нью-Йорке эту вещь смотрела – там всё было точно так же. И эта люстра, заваливающаяся на бок, тоже там сбоку на полу стояла. Наши ведь сами ничего придумать не могут – ни пьесы толковой написать, ни декораций соорудить – всё только слизывают. Там, между прочим, Бакунина Итан Хоук играл.
Первая. Да ты что?! Душка Итан? (Уходят.)
Очень скромно одетый человек (про себя). И всё ещё никто ни слова о сути, о смысле, о содержании!
Чиновник средних лет (выходя с растопыренными руками). Это просто чёрт знает что такое! Десять часов… Десять часов… Это ни в какие ворота не лезет. Убит день! (Ушёл.)
Господин, несколько беззаботный насчёт литературы (обращаясь к другому). Ведь это, однако ж, кажется, перевод?
Другой. Да помилуйте, какой ещё перевод. Действие происходит в значительной своей части в России, наши обычаи и многие фамилии даже.
Господин, несколько беззаботный насчёт литературы. Я помню, однако ж, было что-то из французской словесности, причём едва ли не на этой же сцене, где, так сказать… а впрочем (утвердительно сжимая губами)… Да, да. (Уходят.)
Очень скромно одетый человек (про себя). Ну, эти пока ещё немного сказали. Толки, однако же, будут: я вижу, впереди горячо размахивают руками.

Два юных создания женского полу.

Первое. Ах, Нелличка Уварова!
Второе. Ах, Илюшечка Исаев!
Первое. Ах… Смотри, смотри! (Толкает под руку.)
Второе. Что?
Первое (указывая пальцем на одного из двух идущих с лестницы). Литератор!
Второе. Где? А! Ух! А другой – кто с ним?
Первое. Не знаю; неизвестно какой человек. (Оба создания постораниваются и дают им место.)
Неизвестно какой человек. Я не могу судить относительно литературного достоинства; но мне кажется, есть остроумные заметки. Остро, остро.
Литератор. Помилуйте, что ж тут остроумного. Что за низких людишек тут перед нами вывели, болезненно сосредоточенных на постели, раз за разом совращающих жён своих друзей, изменяющих мужьям с их приятелями – и при этом не устающих то и дело изрекать глубокомысленные сентенции. А шутки самые плоские; тоже мне английский юмор!
Неизвестно какой человек. А, это другое дело. Я и говорю: в отношении литературного достоинства я не могу судить; я только заметил, что пиеса забавна, доставила удовольствие.
Литератор. Да и не забавна вовсе. В чём удовольствие? Утомительнейшее нагромождение словес и событий, в которых невозможно разобраться человеку неподготовленному, – я не о себе в данном случае, как вы понимаете, забочусь. Всё несообразности; ни завязки, ни действия, ни конфликта, ни соображения никакого.
Неизвестно какой человек. Ну да против этого я и не говорю ничего. В литературном отношении так; но в отношении, так сказать, со стороны здесь есть…
Литератор. Да что же есть? Помилуйте, и этого даже нет! Ну что за разговорный язык? И меня хотят уверить, что на такой манер изъяснялись между собой наши аристократы духа? И заметьте, нет ни одного лица истинного, всё карикатуры! Этот Белинский – сущий плебей, пребывающий в постоянном зажиме, – ни дать ни взять лицо, взятое напрокат из голливудовской дурацкой комедии. Этот абсолютно невнятный, серенький Огарёв – тихий алкоголик, поминутно впадающий в эпилептические припадки. Этот светский фат, я бы даже сказал хлыщ, Тургенев, более всего обеспокоенный проблемами своего мочевого пузыря… Я уж не говорю о женских образах, что все как на подбор словно бы вышли из-под покрова полусвета. В натуре нет этого и не было никогда; поверьте мне, нет, я лучше это знаю: я сам русский литератор.
Неизвестно какой человек. Вы всё это очень тонко заметили. Именно я вот сам про это думал: все лица, кажется, как будто не могут скрыть низкой природы своей – это правда. Да и в диалогах у автора, по совести сказать, никакого благородства нет, одно пустое сотрясание воздуха.
Литератор. Ну вот! Я уже слышал, что его чуть не в Шекспиры суют, а между тем, если абстрагироваться от эффектной драпировки якобы серьёзных размышлений, перед нами фарс, фарс антирусский, да и самый неудачный. Последняя пустейшая комедийка Рея Куни в сравнении с этим – Монблан перед Воробьёвыми горами. А всё оттого, что низкопоклонники начинают кричать, а вслед за ними и вся Россия подхватывает. (Уходят.)

Движется толпа, в которой выделяются две любительницы искусства.

Первая. Мило, талантливо, но после Лангхоффа и Кастелуччи не захочешь восторгаться Бородиным. Какая-то, прости меня, даже не вчерашняя, а позавчерашняя режиссура. Ни тебе смелых ходов, ни эстетических провокаций. А ведь у Стоппарда всё это в некотором смысле заложено.
Вторая. Я книгу, честно тебе признаюсь, дочитать до конца не смогла, то есть не успела, но знаешь ли, вдруг в какой-то момент показалось мне, что именно таким – прямым, открытым, назови его незамысловатым, даже примитивным – постановочным ходом эту трилогию только и можно было решить. Только в этом виде она разве и могла достучаться до сердца, прости, пожалуйста, за неприличную банальность. И даже этот довольно явный налёт родовой, въевшейся в самые кулисы, кажется, тюзятины тут удивительным образом работает во благо. Остранением ли своим, глубинным оптимизмом ли, пускай даже несколько искусственного свойства, неизбывным ли желанием кому-то что-то доказать… Ты, наверное, читала, ведь на российскую премьеру всей этой истории сначала вроде как нацелился Олег Табаков со своим МХТ…
Первая. Серебренников! Кирилл Серебренников – вот единственный, кто только и смог бы у нас поднять этот материал на должную театральную высоту, приблизить воплощение к общепринятым сегодня европейским стандартам. Ох, он взнуздал бы это несколько старомодно-неповоротливое чудовище о трёх туловищах, переформатировал бы, переосмыслил, так что только пух и перья бы полетели! А сейчас?! Взять, к примеру, хотя бы этих допотопных крестьян, сиречь слуг просцениума, – добро бы они просто делали свои мебельные перестановки, так ведь они ещё и русские народные песни при этом старательно выпевают! Какой-то, право, семьдесят восьмой год, прости господи! (Растворяются в толпе, на их место выступают двое знатоков.)
Первый. Мне почудилось или здесь и впрямь прозвучала фамилия Серебренникова?
Второй. Вероятно, почудилось.
Первый. Не знаю, не знаю, но по мне эту трилогию должен быть делать режиссёр плана Тарантино. Не улыбайтесь, я говорю вполне серьёзно: вспомните весь этот причудливый хронотоп, эти неожиданные временны,е сбои, забегания назад, упор на второстепенных, казалось бы, событиях в ущерб тем, что формально должны числиться главными, узловыми. Да к тому же весь этот фирменный стоппардовский зазор между действием и словом…
Второй. Зазор был.
Первый. Не знаю, не знаю, мне сегодня отчётливо не хватало парадоксальности, нелинейности, да простой театральности, если хотите. Не комикования, кое присутствовало, и даже в избытке, но всепобеждающей иронии, которой насквозь пронизаны три эти пьесы, подобно всякому по-настоящему современному драматическому, да и не только драматическому, тексту. Да и потом нельзя же, батенька, решать все три части одним и тем же, условно говоря, чеховским ходом. Да, соглашусь, в пьесе первой, в «Приключении», этот код действительно имеет место быть…

На них буквально натыкается порядочно расхристанный молодой человек поэтической наружности и с некоей туманностью во взгляде.

Расхристанный молодой человек (слегка завывая, бубнит себе под нос). «Приключение» – «Кораблекрушение» – «Выброшенные на берег». …Погиб и кормщик и пловец! / Лишь я, таинственный певец…
Первый (вежливо, но весьма решительно отстраняя его). Прошу меня простить, юноша! О чём бишь я? Да. Так вот, это чеховское настроение, несомненно, присутствующее и у автора, было весьма точно прочувствовано и передано на сцене в первом спектакле. Но им упорно продолжали меня кормить и дальше, тогда как в первоисточнике второй и третьей частей в дело вступают сигнальные системы совсем уже иного толка…
Второй. Постмодерн чистой воды.
Первый. Не знаю, не знаю… Впрочем, как говорится, за попытку театру спасибо. Будем честны и снисходительны: не испортили замечательное, на мой вкус, произведение, не засушили – и на том спасибо! Я, признаться, боялся, что это будет скукотища страшная. (Уходят.)
Чиновник важной наружности (обращаясь к кому-то неразличимому в толпе). Я бы всё запретил. Вообще пора вводить цензуру. Ты понял, на что нам тут намекали, кого демонстрировали во всей красе битых десять часов? Герцен – это ж натуральный Березовский Борис Абрамыч! В «Колокол» он, понимаешь, бьёт!.. Этот, как бишь его, Бакунин в застенке – точный Ходорковский. Ну а безвременно и загадочно почивший Белинский – сам понимаешь кто!
Голос того, к которому обращаются. Кто?
Чиновник важной наружности. Да ты чего, не врубился, что ль? Литвиненко, кто же ещё!
Голос того, к которому обращаются. А кто Абрамович?
Чиновник важной наружности. Тургенев, натурально, кто ж ещё. Почувствовал – он как бы и с ними, и не с ними… А певичка эта, за которой он по всей Европе мотается, – читай «Челси».
Голос того, к которому обращаются. Ну да?!
Чиновник важной наружности. То-то. С тобой только в театр ходить! Но главное – ты подумай – в десяти минутах ходьбы от Кремля этот самый Британский совет такое устраивает. И как всё ловко у них, понимаешь, срастается. Переводчики эти тоже – некие братья Островские. Якобы бывшие выпускники ГИТИСа, а теперь – один лондонский юрист, другой – британский журналист. Письма, дери их за ногу, издалека. Не-е-ет, здесь нужно всерьёз разбираться!
Господин добродушного свойства (вмешиваясь в разговор). Но ведь хорошо перевели-то. С душой, с пониманием.
Чиновник важной наружности. Куда уж как хорошо! (Цитирует из пиесы.) Кто этот Молох – понимаешь – пожирающий своих детей?! Рыжий Кот, дери его за ногу!
Господин добродушного свойства. Я как раз хотел поинтересоваться: этот самый Рыжий Кот, появляющийся на подмостках в спектакле, его как следует понимать? Как аллегорию? Как простую костюмированную фигуру в маскараде? Либо же как режиссёрский знак принадлежности к детско-юношескому театру?
Чиновник важной наружности. То-то и дело, что знак! Детско-юношеский! Лимоновцев воспитывают… А ты коли не понимаешь, так тебе же и лучше, помяни моё слово. Лучше спать будешь. И Кот не сожрёт!
Юношеский голос в одном конце толпы. Слышь, Колька, и здесь народ про Кота буровит! Видать, не одного тебя сей сюжет зацепил.
Голос в другом конце. Ты, Санька, не убегай, погоди! Давай, брат, с тобой за угол завернём – там одно местечко есть недорогое… Какая-то тоска меня вдруг обуяла, организм взыскует.
Первый голос. Вот те на! А вроде радовался, хлопал всю дорогу, из зала уходить не хотел.
Голос в другом конце. Да не в том дело. Действо-то зело понравилось – знатную пулю отлили. Ну а закончилось всё – словно пыльным мешком по голове вдарило. Впал, брат, моментально в мерихлюндию, да понять не могу, по какой такой причине. Томит что-то, держит, не отпускает…
Первый голос. Ишь ты! Знать, не у меня одного такая реакция. Жжот, ваще! Ну, Колька, заворачивай!
Голос в другом конце. И то дело. Жду тебя, Санька, за столиком.

Толпа заметно редеет, появляются кое-какие отставшие и среди них дама с маленькой девочкой.

Девочка. Мамочка, а отчего вначале Катя Пушкарёва…
Дама. Сколько тебе можно повторять: никакая не Катя, а Натали Беер!
Девочка. Ой, прости, мамочка!.. Отчего вначале тётя Натали Беер оказывала явные знаки расположения дяде Николаю Станкевичу, а потом – раз! – и ударила его по щеке, а заодно и дядю Бакунина тоже?
Дама. Видишь ли, дело в том, что-о…
Девочка. А потом, во второй уже части, когда она вышла замуж за дядю Герцена…
Дама. Да нет же! Я тебе ещё раз объясняю. Катя – то есть что я говорю! – Нелли, Нелли Уварова играет в первой части одну Натали – Беер, а во второй – тоже Натали, но это совсем другая Натали и она жена писателя Герцена. Поняла?
Девочка. Ну хорошо-хорошо. Ну тогда скажи, отчего эта тётя Натали любила вовсе не дядю Герцена, а этого противного дядю Гервега. И мне так жалко было, мамочка, дядю Герцена, он был такой несчастный. И дядю Огарёва мне тоже было ужасно жалко – и почему его жена любила совсем не его, а дядю Герцена? А дядю Белинского мне было жальче всех – его ведь вообще никто-никто не любил. Почему, мамочка?
Дама. Поедем скорее, я тебе дома всё объясню. (Звонит по мобильному телефону.) Ну, ты нас, скажу тебе, и отправил! Детский театр, детский театр! Теперь, будь добр, сам всё ребёнку объясняй – почему дядя Бакунин ревновал дядю Белинского к своей сестре. (Уходит, волоча девочку за руку.)
Человек, похожий на театрального критика (говорит другому, держа его под руку и шагая довольно быстро). Да, Герцен Исаева вполне симпатичен – и сверхзадачу исполнитель чувствует, и линию свою ведёт весьма уверенно, но наивысшим достижением я всё же полагаю Устюгова в роли Тургенева. Он ведь, дьявол, ещё и своё собственное отношение умудряется сыграть, держит своего рода дистанцию. Которой так не хватило постановке в целом. «Главная премьера сезона»! Я всё понимаю – эпоха оголтелого пиара. Сам себя не похвалишь, не отпозиционируешь – никто за тебя этого не сделает. Но чего ради так-то уж было подставляться? (Смотрит на часы.) Никогда столько времени не проводил в театре. (Уходит.)
Отставший человек. А я ничего не понял! Решительно! Кто кому, как говорится, дядя – тёмный лес. Хотел было в перерыве буклет купить – думал, там найду ответы на все вопросы. «Пятьсот, – говорят, – рублей». Думаю, ослышался. Пятьдесят? – переспрашиваю. «Нет, – говорят, – по пятьдесят у нас программки, а буклет стоит пятьсот». Что тут скажешь? Нет, никогда больше не пойду в театр… А пиески всё ж таки почитаю! (Уходит; сени практически пустеют.)
Очень скромно одетый человек (выходя). Я вырвался как из омута! И мне кажется, что-то важное для себя начал понимать… Но какая пёстрая куча толков! Какое разнообразие в этих мнениях и…
Человек, одетый не без претензии (неожиданным образом словно бы отделяется от стены, где он стоял, доселе невидимый). …И как везде блеснул этот твёрдый, ясный русский ум – хотите вы сказать? Увы, увы, увы!.. Давно наблюдаю за вами и даже невольно подслушал некоторые из ваших размышлений вслух, кои показались мне не лишёнными занимательности. И теперь, когда промелькнул перед глазами нашими этот разъезд, пускай даже кем-то изрядно гиперболизированный, но, как теперь принято выражаться, достаточно репрезентативный по своей глубинной сути, – теперь, я думаю, вы вполне согласитесь со мной: главный смысл трёх этих спектаклей получился в итоге, уж не знаю, сознательно или невольно, не берусь сейчас судить, – поразительно созвучен многоголосому, но чудовищно разрозненному хору данного разъезда. У нас нет более общественного мнения в прежнем значении этого слова, нет и надежд на его скорое возрождение. Всё пусто, глухо и безвоздушно кругом. Редкая птица долетит до середины Москвы-реки. Задаёшься вопросом: чего ради сегодня в Молодёжном театре вновь разбудили Герцена? На потеху одной части зрительного зала, для общего развития другой его части и, наконец, для окончательного разуверения в самих себе у третьей, наименьшей. Всё было напрасно – и мучения, и порывы, и самоедство, и расходы… Я имею в виду наших революционных демократов прошлого века, естественно, и не более того…
Очень скромно одетый человек. Вот как раз теперь позвольте с вами категорическим образом не согласиться! Эта клятва на Воробьёвых горах, о которой столько сегодня толковали на сцене, чувствую – она сейчас стучит в моё сердце!
Расхристанный молодой человек (невесть откуда появившийся, продолжает декламацию). Ужели я предам позорному злословью – / Вновь пахнет яблоком мороз – / Присягу чудную четвёртому сословью / И клятвы крупные до слёз?
Очень скромно одетый человек. Да, возможно, эта трилогия в том виде, в котором она явилась перед нами сегодня, – лишь тень сонат могучих тех. Но со всеми её недостатками, которые, я убеждён, будут со временем преодолеваться...
Человек, одетый не без претензии. Вполне возможно. Знаете, я тут даже подумал, что «Берег Утопии» в РАМТе, как бы пугающе это ни звучало, нужно смотреть так, как Белинский смотрел Мочалова в роли Гамлета. Сколько там раз? Семь?
Очень скромно одетый человек. Восемь, если мне не изменяет память.
Человек, одетый не без претензии. И уж коли вспомнили мы снова о Белинском, то, думаю, найду в вас понимание, если уподоблю то, что мы сейчас увидели, известному высказыванию этого критика о том же Бакунине. Вы помните: «Мишель во многом виноват и грешен, но в нём есть нечто, что перевешивает все его недостатки...»
Очень скромно одетый человек. «...Это вечно движущее начало, лежащее в глубине его духа». Вы совершенно правы и, более того, должен вам заметить... (Оглядывается, но человек, одетый не без претензии, внезапно растворился куда-то.) Бодрей же в путь! Лодку бросает назад, делает она два шага вперёд и шаг назад, но гребцы упрямы, машут неутомимо вёслами и не боятся высоких волн.
Расхристанный молодой человек. В решете они в море ушли, в решете, / В решете по седым волнам. / С берегов им кричали: – Вернитесь, друзья! – / Но вперёд они мчались – в чужие края – / В решете по крутым волнам. (Стремительно убегает.)
Очень скромно одетый молодой человек. Лодка идёт всё вперёд и вперёд, хотя люди, сидящие в ней и работающие вёслами, похоже, со всей беспощадностью осознают, что они могут разбиться о скалы, о подводные мели, но никогда, никогда не достигнут земли. Этой вожделенной Утопии, вечно остающейся на линии горизонта. Но именно в этих отчаянных, совершенно безнадёжных с точки зрения здравого смысла гребках и заключается настоящая правда!.. (Смотрит на часы.) Однако! Так я, того и гляди, опоздаю на пересадку. (Выбегает в московскую октябрьскую ночь.)

В театре тушат огни.

* В тексте широко использованы фрагменты из сочинения Н.В. Гоголя «Театральный разъезд после представления новой комедии», а также отдельные цитаты из произведений русских и зарубежных авторов – поэтов, прозаиков и драматургов